Книга Интеллектуальный ресурс. Ядро экономики «Капитала 3.0» - Андрей Курпатов

Допускаю, что всё это выглядит как какая-то совершеннейшая, лишенная смысла банальность, а на сцену выкатился капитан Очевидность. Но что если действительно старт политической экономии дало именно представление человека о «будущем», его желание управлять своим будущим, а еще точнее – гарантировать это свое будущее с помощью тех или иных экономических инструментов?

Вообще говоря, способность представлять («видеть») будущее – это сложный психологический навык (понятно, что мы говорим о времени, которое находится в голове человека, – точнее, о способности его мозга разворачивать представления о мире на оси «прошлое – настоящее – будущее»). Эта способность нашего мозга локализуется в лобных долях (самой «молодой» и самой, так сказать, необязательной для нашей жизнедеятельности части мозга) и обусловлена уровнем миелинизации соответствующих нервных путей. Нам только кажется, что мы всегда думали о времени так, как думаем сейчас – во взрослом состоянии. На самом деле этот плод зрел и на разных этапах был разным: лет до десяти мы вообще не слишком умели разворачивать время, годам к двенадцати научились смотреть чуть дальше и как-то принимать в расчет последствия собственной социальной активности, и только после восемнадцати строить время, а с двадцати одного года жить так, словно бы оно уже есть (т. е. представлять его как некую фактическую реальность, несмотря на несомненную иллюзорность этих своих представлений).

Так в сжатом виде выглядит онтогенез времени (развитие функции времени в процессе нашего индивидуального развития), и очевидно, что он является культурно обусловленным феноменом – то есть специфическое социальное бытие вынуждало соответствующие нервные пути в нашем мозгу миелинизироваться. Но это означает, что и в культуре данная функция – способность к развертыванию времени – возникла и неспешно развивалась на протяжении значительного исторического периода (Михаил Михайлович Бахтин, например, отчетливо зафиксировал эту динамику, анализируя хронотопы романа, начиная со времен античности), и она не одинакова в разных культурах (подробный и крайне увлекательный анализ европейского и китайского «времени», например, принадлежит перу Франсуа Жюльена). Наконец, очевидно, что культуры, которые не справились с формированием развернутой идеи времени, так и продолжают оставаться в весьма примитивном состоянии (иллюстративный пример – индейское племя амондава, живущее в джунглях Амазонки; в их языке нет никаких намеков на «время» – ни самого понятия «времени», ни прочих временных прелестей – прошлого, будущего, дней, месяцев, лет, поэтому, засыпая, они, в своем представлении, умирают, а проснувшись, считают себя родившимися заново; тогда как в английском языке, кстати сказать, слово «время» используется чаще, чем любое другое существительное). Иными словами, умение мыслить будущее – это сложный психологический навык, сформированный в каждом из нас культурой, а степень развитости самой нашей культуры, в значительной степени, определяется глубиной проникновения в прошлое (история) и будущее (представление о целях), то есть совокупной миелинизацией соответствующих нервных путей в лобных долях ее носителей.

Итак, способность к бытию «во времени» (абстрактно-логическом, представляемом) развивалась в культуре постепенно. Еще совсем недавно наши предки жили без идеи «истории» – их прошлое было условным «давеча» и «намедни», а будущее было тем, что наступало «после заката» или «когда рассветет», и лишь в самом пределе – «когда сойдет снег» или «листья опадут». «Сезоны» в Древнем Китае, «Дионисии» в Древней Греции, праздник «Опет» в Древнем Египте и, наконец, наши «иваны купалы» и «церковный календарь» – это был тот временной круг (как правило, годовой), на который, прошу прощения, хватало ума нашим предкам. Вообще говоря, «история» – явление и молодое, и новое (если мы говорим о массовом сознании), а потому и будущее, выходящее за рамки актуальных потребностей людей, для них особенно не существовало. Теперь давайте попробуем ответить на вопрос – зачем в таком мире деньги как «универсальный эквивалент стоимости»? Точнее, способен ли вообще человек подобной культуры думать так? Всё, что мы знаем о самых ранних кредитно-денежных опытах – в Месопотамии, Древнем Египте, Древней Греции и др., – свидетельствует исключительно о том, что тамошние «деньги» (то, что мы, глядя из современности, считаем подобием наших денег) выполняли, скорее, роль фиксации ответственности и обязательств одних людей перед другими и не рассматривались как хоть сколько-нибудь «универсальный эквивалент».

Давайте приглядимся к Древней Греции… В самом центре Эгейского моря – между Элладой и Малой Азией – до сих пор находятся развалины древнегреческой Уолл-стрит. Это остров Делос – святой клочок солнечной земли, родовое гнездо Аполлона и Артемиды, остров, на котором нельзя было ни рождаться, ни умирать, население которого, однако, превышало двадцать тысяч человек (не считая бессчетных «туристов»). Что же делали все эти людские толпы (достаточно оценить невероятный масштаб делосского стадиона) на малюсеньком каменистом куске суши в пять квадратных километров? Из реальности привычного нам языка ответ звучит однозначно и определенно – они «торговали». Но на центральной улице Делоса сохранился банк – самый настоящий, с кассовым окном и выбоинами для металлической решетки. Какие же у него размеры? Точно не скажу, но на глаз – где-то два на три метра… Мы привыкли говорить: «они торговали», «купцы», «богатства», но что всё это значит, если банк (а точнее – «сберкасса»), обслуживающий десятки тысяч человек, был таких вот микроскопических размеров? Несомненно, что все перечисленные «словоформы» – лишь привнесенные идеи нашего настоящего в радикально не связанное с ним прошлое.

Ни один современный посетитель Делоса не может пропустить площадь Гермеса («бога торговли», как мы теперь, нынешними мозгами, называем «посланника богов») – с нее начинается экскурсионная программа, а дальше: пойдешь направо – попадешь в город, пойдешь налево – на территорию бесчисленных святилищ и увеселительных заведений. Так что же происходило на этой площади – античной, как мы теперь сказали, «бирже»? Думать, что «купцы» там «торговали» – значит переписывать фактическую историю. Нет, эта площадь была местом, где люди, съехавшиеся на Делос со всей Греции, обменивали те ценности, которые имелись у них в избытке – например, хлеб, мрамор, древесину и т. д., на те ценности, которых у них, на малой родине, по тем или иным причинам не было – дерево, мрамор, хлеб и т. д. Приехав развлечься на Делос (ведь он был не только античной Уолл-стрит, но еще и античным Диснейлендом, Лас-Вегасом), они попутно решали вопрос удовлетворения своих потребностей на ближайший сезон, может быть, год – пища с ощутимым сроком хранения (масло и зерно), строительные материалы для храма, ткани для одежд и т. д. Они ехали с конкретными ценностями за конкретными ценностями, а деньги, хранимые в том самом два-на-полтора банке, выполняли роль не столько «эквивалента», сколько «разменного предмета». В стародавние советские времена, когда мы летом, живя на даче, ходили на железнодорожную станцию за покупками, в местной «стекляшке» таким «разменным предметом» были, например, конфеты – купил что-то, а у продавца нет трех копеек на сдачу, и ты берешь конфету, а то и две – и разошлись, детям радость (могли еще дать два коробка спичек вместо одной копейки – в детстве я никак не мог понять, как что-то может стоить полкопейки). Такова роль денег в культуре, которая пытается овладеть будущим на ближайший сезон или год: практически никакая – относительная добавочная ценность. То есть политэкономия уже есть (одна делосская гавань на сотни кораблей чего стоит!), а нынешние «деньги», то, как мы их сейчас понимаем, находились еще в самом зародыше.